Земля шорохов - Страница 50

Итак, наконец пришел день, когда мне надо было покидать Калилегуа. Мне нисколько не хотелось уезжать, потому что здесь все были добры ко мне, и даже слишком. Джоан и Чарлз, Хельмут и Эдна, человек-соловей Луна – все разрешали мне, абсолютно незнакомому человеку, вторгаться в их жизнь, нарушать заведенные порядки. Они изливали на меня море доброты и делали все возможное, чтобы помочь мне в работе. Я ведь был им совершенно чужим человеком, но их доброта ко мне была так велика, что уже через несколько часов пребывания в Калилегуа я чувствовал себя свободно, словно жил здесь долгие годы.

Моя предстоящая поездка на первых этапах была несколько сложновата. Мне надо было доставить свою коллекцию по небольшой железнодорожной ветке из Калилегуа в ближайший крупный город, а там перегрузить ее на буэнос-айресский поезд. Чарлз, который понимал, как меня беспокоит эта пересадка, настаивал на том, чтобы Луна поехал до места пересадки со мною вместе. Сам он с Хельмутом и Эдной (Джоан еще не поправилась) намеревался поехать туда на машине, чтобы встретить нас и устранить с моей дороги все препятствия. Я не хотел причинять им столько беспокойства, но они отвергли мои протесты, а Эдна заявила, что если ей не разрешат проводить меня, то она не даст мне больше ни капли джина. Эта страшная угроза окончательно сломила мое сопротивление.

Итак, в день моего отъезда утром к дому Чарлза подъехал трактор с громадным плоским прицепом. Мы погрузили на него клетки с животными и поехали на станцию. Здесь мы сложили клетки на перроне и стали ждать поезда. Когда я посмотрел на рельсы, настроение у меня упало. Их не меняли уже много лет, и они пришли в весьма плачевное состояние. Кое-где под тяжестью поездов рельсы вместе со шпалами ушли так глубоко в землю, что их совсем не было видно, а на полотне дороги повсюду росло столько кустиков и травы, что трудно было различить, где начинается железная дорога и где кончается поле. Я сказал Чарлзу, что если поезд будет идти со скоростью более пяти миль в час, то нас неминуемо ждет самое сенсационное крушение двадцатого века.

– Это еще ничего,– успокоил меня Чарлз,– другие участки куда хуже.

– Я боялся лететь в том самолете, который доставил меня сюда,– сказал я,– но это уже чистое самоубийство. Эти рельсы даже нельзя назвать железной дорогой, они извиваются, как две пьяные змеи.

– Ну, до сих пор у нас никаких происшествий не было,–сказал Чарлз. Тем мне и пришлось утешиться.

Наконец появился поезд. Он оказался таким потрясающим, что все мысли о плохом состоянии пути вылетели у меня из головы. Его деревянные вагоны словно приехали из старого фильма о Диком Западе. Но особенно великолепен был паровоз, ужасно старый, с большущим скотосбрасывателем впереди. Но кого-то, видно, не удовлетворила его архаическая внешность, и поэтому паровоз решили немного украсить, придав ему при помощи листов железа обтекаемую форму и разрисовав его широкими оранжевыми, желтыми и алыми полосами. Это был, по меньшей мере, самый веселый поезд из всех, которые я когда-либо видел; у него был такой вид, словно он только что приехал с карнавала. Он мчался к нам с великолепной скоростью – двадцать миль в час, ревя и скрежеща тормозами. Паровоз подлетел к станции и гордо выпустил огромное облако черного едкого дыма. Мы с Луной затолкали клетки в багажное отделение, заняли свои места на деревянных лавках соседнего вагона, и поезд, дергаясь и сотрясаясь, тронулся.

Шоссе большей частью шло параллельно рельсам, отделенное от них лишь полоской травы и кустов и низкой оградой из колючей проволоки. Поэтому Чарлз, Хельмут и Эдна ехали в машине рядом с нами и осыпали нас оскорблениями и насмешками. Они потрясали кулаками, обвиняя нас с Луной в великом множестве грехов. Наши соседи по купе были сначала озадачены, а потом, поняв, в чем дело, стали заступаться за нас и предлагать на выбор ругательства, чтобы мы кричали их в ответ. Когда Хельмут сказал, что у Луны голос приятный, как у осла, страдающего ларингитом, Луна запустил из окна поезда апельсином, который пролетел в какой-то доле дюйма от головы Хельмута. Вскоре уже весь поезд дурачился вместе с нами. Перед каждой из многочисленных маленьких станций балбесы в машине обгоняли поезд и вручали мне на платформе огромный букет полевых цветов, а я в ответ произносил из окна вагона длинную и страстную речь на новогреческом языке, совершенно заинтриговывая новых пассажиров. Они определенно думали, что я какой-то государственный деятель, приехавший в их страну с официальным визитом.

Наконец мы приехали в город, где предстояла пересадка. До прихода буэнос-айресского поезда оставалось еще несколько часов. Мы осторожно сложили коллекцию на перроне, поставили возле нее носильщика, чтобы он не давал зевакам дразнить животных, а сами отправились обедать.

Уже в сумерках, пыхтя и стуча, подъехал к станции в мощном облаке дыма и искр буэнос-айресский поезд. Его уже тащил обыкновенный паровоз, ни капельки не похожий на того живописного ветхого дракона, который с таким достоинством доставил нас сюда из Калилегуа. Мы с Хельмутом и Луной осторожно разместили животных в зафрахтованном мною вагоне, который оказался почему-то гораздо меньше, чем я ожидал. Тем временем Чарлз занял мне место в купе и внес мои вещи.

Когда все было сделано и оставалось лишь ждать отхода поезда, я присел на подножку вагона и мои друзья собрались вокруг меня. Эдна порылась в сумке и вытащила что-то заблестевшее в тусклом свете станционных ламп. Это была бутылка джина.

– Прощальный подарок,– сказала она, плутовато улыбаясь.– Я не могу примириться с мыслью, что вы не взяли в дорогу никакой еды.